Archiv der Kategorie: Автор

author

image_pdfimage_print

Гастроли

132-й день…

«132-й только?! Кошмар!..»

 

Арина Родионовна    

Наша музыкальная группа мотается с концертами по-восточной части страны уже пятый месяц. Мы – артисты  краевой филармонии, нас двенадцать человек. Уже страшно устали от беспрестанной череды двойных концертов; почти выдохлись от постоянного недоедания, и вообще плохого, кое-как – урывками и на сухую, гостиничного или буфетного питания; от  ежедневных переездов с места на место; от  холодных продуваемых насквозь автобусов, от пассажирских поездов, которые там, где нам нужно, стоят не более одной минуты, а то и просто замедляют ход… «Первый пошел, второй пошёл… третий!..» Прыг-прыг, с подножки, как десантники. Пассажирам-попутчикам, всегда было интересно за этим наблюдать – если не ночью – как это мы, артисты, успеем с таким вот огромным ворохом разных предметов, и выгрузиться! Но мы уже давно научились быстро и без суеты загружаться или высаживаться со всем своим музыкальным и концертным скарбом не более чем за одну минуту, вне всякой зависимости от погодных условий, высоты платформы и настроения того или иного проводника вагона. Лишь бы поезд ход замедлил… В этом наша жизнь. Вернее, часть жизни.

Всё давно слажено, всё без суеты и ошибок. А ошибок у нас вообще быть не может – категорически –  ни при посадке, ни при выгрузке, ни за кулисами, ни в гостинице… нигде. Любая, пусть маленькая чья-то оплошность или забывчивость, и всё – катастрофа. Для нас, естественно, катастрофа.  Мы это хорошо понимаем и всячески друг другу помогаем, особенно женщинам. У нас, их аж три! Они, каждая по-своему, являются официальными или неофициальными жёнами некоторых из нас. Я, например, здесь без женщины. Но не в этом дело. Они пусть и не наши жёны, но с ними всё же приятнее кататься. Они приятным образом разбавляют наше публичное, так сказать одиночество. Да и как-то теплее с ними. Одно слово – женщины! Ну, в общем, я сейчас говорю не об этом, а о том, что за пять месяцев мы все очень сильно устали. Очень.

– Славочка, – сквозь дремоту слышу глубокий грудной голос Тамары Аганшиной обращенный ко мне, я отвечаю за размещение аппаратуры и реквизита. – Микрофоны там хорошо уложены, Славочка, не побьются в коробке? Трясёт что-то уж сильно…– Это беспокоится Тамара, Томочка,  наша молодая солистка. Беспокоится за свой личный микрофон. Она считает, что он очень хорошо передаёт нижние обертоны её голоса, и его, микрофон, нужно особенным образом беречь. А молодая она не по-возрасту, а по-стажу работы. Ей лет двадцать пять-двадцать восемь на вид. Она из самодеятельности, ее Ара и привел. Высокая, крупная девушка, статная. И голос тоже хорош. Лирику поет.  Беспредельно влюблена в Артура. Глаз не сводит, пылинки сдувает. Когда удается, ночуют в гостинице с ним вместе. Не расписаны.

На Томочкин голос и вопрос, головы-тени остальных артистов бригады тревожно повернулись назад, вглубь автобуса. Там, от третьего ряда сидений, битком заполняя оставшееся пространство автобуса, размещен наш концертный скарб.

– Нет… хорошо уложено, я смотрел. – Это, сквозь дрёму, успокаивая, бурчит Гизо. Наш солист и худрук. Он, как и мы все,  в шапке, тулупе, и валенках. Лицо в темноте чёрное, только блеск глаз.

Головы-тени успокоено прячутся в широких воротах своих тулупов, и Томочкина.

«Зыыыу-зыыы-зыыыууу…», – зудит двигатель, пляшет сноп света фар перед носом автобуса.

Сейчас мы «чешем» – чешем, это производное от существительного чёс, а «чёс» – это беспрерывные концерты. Концерты где угодно, во всевозможных клубах и любых концертных площадках с целью заработать большее количество «палок». А палка – это суммарное выражение концертной ставки, помноженное на их количество за месяц, потом за три, пять… и далее, у кого сколько. Вот, как у нас сейчас. Два концерта в день. Пятьдесят – пятьдесят два концерта в месяц. Сто пятьдесят шесть за три месяца, двести пятьдесят – шестьдесят за пять. А если всё это умножить – а это обязательно нужно сделать, в этом и смысл! – на  одиннадцать рублей – такова моя концертная тарификационная ставка,  получится мой заработок. Вроде не плохо. Но если вычесть, что мы съели за пять месяцев в виде аванса, сминусовать некоторые разные подарки, приобретённые нами загодя и на потом, нервы, трудности, моральные и физические неудобства,  оторванность от дома и семьи, какие-то там бухгалтерские вычеты-налоги. Останется с гулькин… Ну может, и не с гулькин, как говорится, может чуть и больше, но все равно, эти деньги будут крохами, а не заработком.

Мы сейчас в Читинской области. Где – я не знаю, мы давно уже этим не интересуемся, нам всё равно. Было время, в начале поездки, мы с интересом и любопытством встречали каждый город, каждый посёлок, каждую деревушку… Прилипнув носами к стёклам автобуса или поезда, восторженно радовались новой, чужой, наверное, интересной жизни.  Какая она славная, какая она  своеобразная… «Вон, смотрите, лошадь телегу катит, и мужик в шляпе!.. Как интересно!» Пугая водителя, бросались в ту сторону, словно байдарку на воде опасно раскачивали автобус, разглядывали, оценивали увиденное, словно восторженные дикари. «А вон-вон, смотрите-смотрите…»

Сейчас, былая восторженность иссякла, осталась скука, и очень немногое: хоть чуть-чуть перед концертом успеть согреть пальцы – я концертмейстер и солист-инструменталист; хоть чуть-чуть успеть чего-нибудь перекусить, на худой конец горячего чаю бы; и чтоб в клубе – или где там –  было нормальное напряжение,  чтоб звук не плавал. И дальше, дальше, скорей к концу гастролей. А впереди – начать и кончить! –  по плану ещё четыре месяца. Вот об этом даже думать не хочется, сразу нервы клинит, портится настроение и от всего начинает тошнить. Устали.

Муторно зудит двигатель старенького автобуса. И название у него такое же идиотское – „пазик“. «Взыуу-взыуу-взыуу…» Как же это всё раздражает… Пазик-тазик. Придумают же люди… Никакой тебе фантазии. «Взыу-взыу…» Достал уже! Хотя, как его, вот этот вот, автобус не назови… Всё одно будет – тазик, если не лоханка. А «взыу-взыыы…», потому что! Дорога просёлочная, ухабистая – сильно трясёт. Водитель погоняет, ему обещали бутылку водки, если привезёт на двадцать минут раньше семи вечера. А в девятнадцать у нас концерт, а в двадцать один тридцать в другом месте,  не знаю где. Вот и едем сейчас.

В автобусе холодрыга, окна замёрзли, на улице уже темно и минус тридцать пять – конец января. Что январь, это я знаю точно. А вот число могу не назвать – мне без разницы. Куда, когда,  как и сколько, на эти вопросы у нас может ответить только один человек в группе, это наш администратор – Михаил Алексеевич Гудков. Алексеич, или Мишаня, или Гудок по-нашему. Это он заказывает для нас транспорт, гостиницы, концертные площадки, расклеивает афиши, распространяет билеты, снимает кассы и что-то там ещё такое делает. А, составляет отчёты ещё в филармонию, вот. Нужный человек, в общем. Раньше, в начале, он ездил с нами. Всё время трепался, хохмил, травил анекдоты. Потом Гизо  – наш солист и руководитель бригады – поймал его, подцепил по-пьянке. Вроде бы шутя, вначале смехом, а, оказалось, очень даже серьёзно подцепил, с последствиями для нас.  А дело было так.

О том, что в бригаде сухой закон, об этом можно и не говорить – это ясно, как дважды три. Нет, мы, конечно, могли иногда выпить все вместе и чуть-чуть, но, это только когда было очень холодно – для «сугреву»,  либо когда физиологическое напряжение нужно было с себя снять, и строго после концертов.  Но на администратора это не распространялось,  да он и не злоупотреблял этим, и на нашей концертной работе это никак, в общем, не сказывалось.

Так вот, однажды поздно вечером, после всех концертов в номере у Гизо Алексеич что-то сильно так, спьяну, растрепался на тему своих мощных половых и амурных похождений, и в «девичестве», и после,  и вообще, и в частности. С перечислением почти всех городов нашей страны, соответственно дат, имен и адресов. Мол, мой адрес не дом и не улица, а весь мой Советский Союз. Мы, музыканты, при этом не присутствовали, укатались, естественно, за сутки, и спали без задних ног, но утром, вдруг, слышим,  какой-то переполох в бригаде. Все заинтересованно обсуждали какую-то таинственную плёнку. Что за плёнка?! Причём, очень нервничал – было заметно, один Алексеич. Оказывается – выяснилось –  ночью Алексеевич наговорил на себя, хвастая, а Гизо записал всю его трепотню – шутки ради – на  магнитофонную плёнку. Утром, так же шутки ради, сообщил Алексеичу, что весь, вот этот вот, компрометирующий материал, он сегодня – сейчас именно –  отправляет в филармонию, для передачи его жене. Чтоб знала, с каким половым разбойником она живёт. Что тут произошло!.. С Алексеичем чуть приступ не случился, а может и случился, кто знает. В общем, внешне, он чуть концы не отдал. Побелел, покраснел, упал в номере на кровать, задыхается… Ну, мы, мужики,  форточки настежь, женщины – воды… Когда чуть отошёл, тут же упал Гизо в ноги, стал на полном серьёзе умалять его отдать или стереть эту злосчастную запись. При этом, слёзно призывая нас всех помочь ему, и походатайствовать за него перед Гизо. Шутки шутками, а мужика пробило просто насквозь. Гизо помялся, помялся – даром что актёр, да и вроде согласился. Но при одном условии:  если Алексеич, за оставшиеся шесть месяцев сделает нам, в среднем, по два концерта в день – не меньше. И ещё в придачу, он, Гизо, так уж и быть,  не только плёнку вернёт, но и подарит ему, Алексеичу, два красочных журнала Плэйбой. Плэйбой… Два?! Ооо!.. Это и решило исход проблемы.

С тех пор мы его, нашего администратора, Михаила Алексеевича Гудкова, практически и не видели – как ветром его сдуло. Только иногда слышали его голос по-телефону и читали его записки-инструкции: куда, когда и как нам ехать. Алексеич был всё время где-то впереди нас, делал, как говорили, заделы. Ну и ладно. Но за первый же месяц он нас так вымотал и так умотал, что хоть отменяй генеральную установку. Палки палками, а  сил уже ни у кого не было. Представьте, мы изо дня в день, заканчиваем первый концерт в одном месте, срочно, как угорелые, рвём провода, крутим шнуры, грузимся, и, не переодеваясь – некогда! – прыгаем в автобус и летим, как сумасшедшие – конечно с опозданием – на другую площадку. А там уже, очень недовольный зритель сидит и нетерпеливо стучит ногами – где эти артисты, мать иху-ети, опаздывают! Подливало масло в огонь ещё то обстоятельство, что наша программа называлась: «Мы зажигаем солнце», красочные, яркие такие афиши, а приезжали мы обычно уже поздним вечером, когда солнце уже, в общем, зашло, село, его действительно приходилось зажигать. Мы и зажигали…

Так и сегодня, днём сделали пересадку с поезда на автобус и вот уже несколько часов едем, торопимся на концерт. Куда – никто не знает, кроме, разумеется, водителя, а то, куда же бы мы сейчас ехали… А вот что концерта два, две палки, мы это знаем, но, опять же, где этот второй – неизвестно. Да какая нам разница, водитель довезёт, если, конечно, не напьётся  в ожидании. Такое бывало, причём, не так уж и редко.

О! Когда нас пьяный водитель везёт на второй концерт, это отдельная песня. Это нужно быть с нами в это время…

Ладно, едем и едем. Правда  сегодня меня что-то уж сильно знобит. Где-то продуло. Пожалуй, даже  сильно продуло. Я терплю, пытаюсь не поддаваться всё разливающейся слабости и сотрясающему ознобу. Главное, знаю, не поддаться, не раскиснуть. Впереди ведь два концерта, а это – двадцать два рубля заработка, как никак. Подвести ребят, понимаю, бригаду, никак нельзя. Это и их хлеб. В общем, мучаюсь, но креплюсь. Периодически меня то знобит, аж зубы стучат, то мне жарко, хоть совсем раздевайся. Ребята, конечно, уже заметили моё состояние, я, порой, ловлю их внимательно-напряжённые взгляды. Сочувствуют. Меня уже дополнительно укрыли полушубком со щедрого плеча водителя. Тепла я от него совсем не почувствовал, но запах бензина меня просто добил. Мне становилось всё хуже и хуже. Едем молча… говорить не о чем, всё уже давно переговорено

Автобус качает, вздрагивает, мы подпрыгиваем. В автобусе темно, жёлтый свет фар периодически выхватывает у темноты безрадостный серый придорожный пейзаж. От этой пляски теней, запаха бензина, меня укачивает, тошнит.  То жарко, то холодно. То холодно, то жарко. То проваливаюсь – сплю, то бодрствую, чётко ощущая каждую клеточку моего замерзающего тела. И ещё этот противный, монотонный, с надрывом и завываниями  зудёж двигателя – «зыууу-зыууу-зыууу…», аж… Кошмароид, в общем.

…Но, вроде, и приехали.

В туманном состоянии, я даже и не заметил как мы и выгрузились-то,  очнулся  – не качает?! – за кулисами, уже на стуле. Сижу на стуле, вокруг обычная предконцертная суета. Ребята переодеваются, расставляют аппаратуру, готовятся, а я сижу, как посторонний: бессмысленно и  отрешенно… Сил нет совсем. Как выжатая тряпка, пустой и расслабленный. Тревогой вспыхивает в сознании: «Нужно готовиться!» У меня же куча обязанностей перед концертом. Но меня остановили – сиди, сиди, Славочка, мы сами.

 

2

Неподалёку от меня готовятся к концерту наши женщины. Они уже в концертных платьях, накладывают на лица макияж. Заглядывая в свои зеркальца, часто и тревожно косятся на меня: ну, как я? лучше мне, нет? Наклоняясь ко мне, заглядывают в лицо, изучают: «Ну, родной, ты как?» У них заботливые, сочувствующие выражения лиц. Таблетки, какие были у них, я ещё в автобусе все проглотил – не помогает. А здесь, в клубе, только йод, бинты и валерианка – весь комплект, вот он, лежит передо мной. Это Олег у завклубом расстарался.

Всех, и меня, беспокоит сейчас одно – выдержу ли я сегодня, не сорву ли концерт. Мне же замены нет!..

Шум из зала до меня доходит приливами: то он есть, то его нет. Сидя сбоку от сцены, за кулисами, я вижу её, сцену, то в нормальных пропорциях, то как в бинокль – с другой его стороны. Самое плохое то, что меня, то знобит, аж трясёт, то мне жарко,  хоть рубаху выжимай. Зрители уже несколько раз нетерпеливо начинали хлопать, стучать ногами, что-то выкрикивать –  нервничают. А чего нервничать – раз уж мы здесь, значит, будет концерт, вон и микрофоны уже включены – слышите, фонят?

«Р-раз-ссс, рассс, расссс…» «Тцц, тцц…», – отзывчиво – там, в зале, цыкают и щёлкают колонки. Это Олег – Олег Поляков, наш конферансье, проверяет качество  звучания, акустику зала. Сегодня звук, я слышу, как в бочке, глухой и безвкусный. В ответ, зал шумит нестройными аплодисментами… Потерпите, потерпите, уже скоро.

Наши уже все готовы, смотрят на меня, ждут. Мне нужно вставать, нужно переодеваться. Один я ещё не готов… Ох, как качает, ноги ослабли, даже в руках сил совсем нет за стул держаться. Меня поняли,  быстро помогли переодеться,  сам  бы  я  эту  процедуру  закончил к утру, не раньше. Потом меня посадили за мой инструмент, я его включил – сам! Потом, как в тумане, дал обычную настройку – ми, си, соль, ре… Бас-гитара… соло-гитара… ритм… труба… Пынь, пынь-ь, пыу, пыуу… Настроились. Звук моего инструмента до меня доходит как сквозь вату… Будто уши заложило. Но звук, слышу, не плавает, вроде. Напряжение в сети нормальное. Значит, можно начинать концерт. Олег уже на своём месте, стоит перед оркестром у стыка занавеса, вполоборота к нам. Подмигивает нам, растягивает рот в улыбке, передразнивает нас, корчит рожи. Сам настраивается, и нас подтягивает: «Ну, мужики, улыбку, улыбку…» Он первый идёт. Неподалеку, справа, прохаживается Тамара, она тоже нервничает, потому что вторая.  Ох, как болит спина… чувствую, будто и нет позвоночника, в колбасу скручивает… Ровно за инструментом сидеть не могу, спина не держит, одной рукой опираюсь на корпус  электрооргана. Все одиннадцать  человек около меня, смотрят. У всех тревожный и сочувствующий взгляд. Все ждут, как я решу. Начинаем, или нет?

– Всё, всё, всё, всё! Начали, – говорю я, с трудом ворочая распухшим языком. – Начали. – И даю вступительный аккорд. Выдержав его, разворачиваю в морзянку позывных космического корабля,  извещающего о начале нового дня нашей страны. Музыканты обрадовано рванули на свои места, остальные, врассыпную за кулисы. И мы, музыканты, всем оркестром, мощно, в мажоре, бодро и на форте, заканчиваем вступление восьмитактовой гармонией припева  Пушкова «Тайга золотая»:

«…Зве-ени-и, золота-ая, шуми-и  золотая, моя-а  золота-ая  тайга-а!»  Вывели всё это на форте и оборвали. В общем, по-сценарию. Сразу, ещё с наложением на финальные аккорды, Сашка-колпачок, нажал на кнопку, – пошёл занавес.

Начали!..

Плотный сигаретный и перегарный дух пахнул на сцену. От яркого света прожекторов, без светофильтров, режет глаза. Они у меня сегодня непривычно  слезятся, смотреть больно. Спасительно уткнулся  в  клавиатуру.  Теперь нужно выдержать сто десять минут. Целых сто десять минут. Аж два отделения. Сидеть за инструментом трудно: спину ломит и голова кружится. А тут ещё и сознание, вдруг, подводит, проваливается куда-то. Совсем не контролирую ситуацию на сцене… Такое со мной впервые.  Вот тебе, что называется, и бабушка – Юрьев день!

Концерт, меж тем, идёт своим чередом. Уже Олег довёл своими хохмами зал до нужной кондиции. Уже Тамара заканчивает петь свою лирику о родине, широких дальневосточных просторах, беспредельной любви… Но меня очень тревожит сейчас другое, я не могу зафиксировать точку – где я сейчас в партитуре выступающего нахожусь – в начале её, в середине, в конце – где? Сознание не держит, не контролирует.  Но концерт идёт. Я вижу – руки мои, пальцы,  сами собой движутся по-клавиатуре, как заведённые. Исполнители один за другим, сменяя, появляются и уходят. И вроде всё  как надо. А я,  время от времени, приходя в себя, с ужасом замечаю, что не знаю, где я сейчас в партитуре? Что именно сейчас, и дальше нужно играть? У каждого исполнителя  ведь по-десять – пятнадцать произведений, песен, например. Каждая вещь имеет свою структуру или фактуру. Эту фактуру создаём мы, музыканты, своим инструментом, техникой, выразительностью. Всё это идёт по-памяти, давно без нот, всё выучено, вызубрено, отшлифовано. И запороть исполнителю выступление нельзя – это катастрофа. А вот как тут сейчас, в моём состоянии, уследить… Ну, вот, чуть не прозевал…

Уже представление оркестра. Как быстро всё. Здесь мы играем своеобразную визитку оркестра. Каждый музыкант исполняет кусок технически сложного и выразительного музыкального произведения, а конферансье – Олег, представляет музыканта, как человека, как личность. Хохмы, в общем. Один из нас, как бы очень красивый и очень популярный… у женщин! Другой вообще не женат, но, по секрету, у него куча детей… Всякая такая вот житейская белиберда, простые и глупенькие хохмы. Но зрителю нравятся такие бесхитростные штучки. Кто не без греха… Зал весело и одобрительно смеётся шуткам. Дошла очередь и до меня. Я как-то удачно проскочил свою техническую часть музыкального представления, пальцы сами отбарабанили… Потом, как обычно, встал из-за органа и поклонился на аплодисменты… И – упал, вернее повалился! Хорошо электроорган меня спас – на прочной основе был, удержал меня. Я на него и завалился. В зале кто-то громко сочувственно ахнул. Повисла тишина…

В этом месте, как раз на аплодисменты, у нас пауза. Я, обычно, кланяюсь, все наши исполнители, повернувшись ко мне, обычно стоят, улыбаясь, давая возможность всем зрителям насладиться моей персоной. Вот он, наш обаяшка, наш красавец музыкальный руководитель.

…И вот сейчас, в этой вот паузе – паузе всеобщего обозрения – я  чуть с катушек и не улетел. Впрочем, всего этого я, в общем, особо и не заметил. У меня в момент поклона зал неожиданно крутанулся по оси куда-то вверх ногами, звук в ушах исчез,  и я, ловя опору руками, обнял свой инструмент, плотно прижавшись к нему, прохладному, горячей своей щекой. Всё. Прилип. И так, вдруг, хорошо мне стало, спокойно… Лежал бы себе и лежал… Но, всё же заставил себя отлипнуть, в голове звон… Расслышал шум  и  выкрики:

– Смотрите, пьяный! Он пьяный! – К себе я это не отнёс, я же не пил! Но замешательство в зале почувствовал, так как не управлял ситуацией. И на сцене мгновенное замешательство. Но это всё секунды, кто заметил, не более. Оркестр уже, сам собой, играет заставку к следующей теме. Далее, всё, как и положено,  по-канве сценария, переходим к следующей части программы – русская песня. Это вообще мой любимый кусок.

Тут я меняю электроорган на баян, и мы, инструментальным квартетом, аккомпанируем  Людочке. Людочка – не Людочка, а вполне зрелая женщина, с чисто русским приятным лицом, с прекрасным голосом, очень хорошим репертуаром, в дорогом красивом платье в русском стиле, то с платочком, то с шарфиком. А какой голос!.. А как поёт! Задевает, достает зрительный зал Людочка до самого донышка, часто до слез любви и умиления… «Сапожки русские», «Ветерочки-ветерки…», «Где-то играет, играет гармошка…». А как она поёт о Родине, о России… «Я люблю тебя, Россия…»… Так и видишь в ней образ Родины, дома своего, матери… Недаром, что заслуженная артистка. Вместе с Зыкиной раньше пела. Один в один – одна школа.

Сама невысокая, пухленькая такая вся, вроде как мама. Но красивая на сцене, влюбиться можно запросто, если не видеть в гостинице, в автобусе, и без макияжа. Я это каждый раз замечаю, когда, аккомпанируя ей, выхожу с ней, с баяном, на авансцену, и она, кокетливо так, прижимается ко мне, либо озорно подмигивает, мол, люблю я баяниста, озорного-удалого… Она приехала к нам в филармонию аж из самой Москвы, вместе с «Колпачком». С Николаем-колпачком. Николай – молодой парень, лет двадцати пяти – двадцати восьми, он артист оригинального жанра. Кидает вверх всякие разные предметы: булавы, шляпы – плотные и конические, как колпачки, жонглирует ими. Его так и прозвали – Коля-колпачок… Правда, за глаза. Они, Людочка с Колпачком, жили как муж с женой, причем, тихо, и незаметно, как мышки. Не то, что Сашка Залётнов с Лялей, или Артур с Тамарой.

Жили они как муж с женой, хотя Людочка была, на наш критический взгляд, на половину старше Колпачка, не меньше. Он такой весь стройный, худощавый, чуть прилизанный весь, вежливый. Говорил всегда тихо, голос не повышал, в споры не ввязывался, а замолкал, укоризненно поджав тонкие губы. Москвич, одним словом, «колпачок». Но Людочка – очень всё же талантливая, и очень обаятельная певица. В её номере у  меня много всяких  вкусных технических кусков, очень приятных – даже для меня поливушек-украшений. Но это, когда пальцы разогреты…

А сейчас… Меня предупредили – её номер пропускаем. Правильно, я сидеть даже с опорой на стул не могу, не то, что стоять, тем более с баяном на весу. Мы этот номер изящно пропускаем,  как его и не было – зря Людочка переодевалась, мёрзла!  –  и идём сразу на номер «…лауреата международного Сопотского фестиваля…», к Гизо. Эта часть нашего концерта всегда шла очень хорошо.

Вполне заслуженно блистал Гизо – Тенгиз Северианович. Безусловно! Стройная фигура, красивый грузинский тип лица, пышный волнистый волос на голове, уложен в прическу а-ля Том Джонс, седина на висках, приятный мягкий баритон, мягкая  улыбка, набор популярнейших любимых в народе песен, включая,  английские, американские, французские, грузинские, русские… Дорогой красивый импортный костюм: черные брюки, черный же, ярко переливающийся серебряными искрами пиджак, белоснежная рубашка со стоячим воротничком, галстук-бабочка… черные лакированные туфли.  Женская половина зрителей всегда напрочь была покорена красивым грузином, и голосом.  Да и везде, все афиши с его изображением всегда были аккуратно вырезаны поклонницами. Кстати, и наши, музыкантов, тоже.

Но для меня сегодня этот концерт идёт, как сквозь больной сон. Я, играя на инструменте, продолжаю проваливаться в забытье и приходить в себя. Правда состояние забытия, постепенно что-то удлиняется. Я это с тревогой замечаю… и снова проваливаюсь… Но и концерт стремительно уже идёт к концу. Даже программу Гизо ребята здорово сократили. Он и половину ещё не спел, как музыканты  «потащили» Гизо на финальную песню. А я и не возражаю, мне уже совсем плохо.

 

3

Всё в тумане… ватном тумане… Воздуха нет. Где воздух? Воздух! Мне душно. Душно… Темно. Ничего не вижу… Темно… Веки тяжёлые, как склеены, не открываются. Нет сил глаза открыть. Тяжесть… Тяжесть во всём теле… Тяжесть… Руку  не поднять… всё тяжёлое, чугунное… Нет  рук, не чувствую ног, одна тяжесть. Темень и тяжесть. Тяжесть в груди, будто плита давит… В сознании всё зыбко и расплывчато,  всё в липкой дымке. Нужно выбраться… выбраться  из липкой  массы… Это кисель… липкий кисель… Туман. Дымка… всё не реальное… Мираж?   Где я?  Жарко… Солнце… Солнце… печёт грудь… Огонь жжёт… На мне плита горит… плавится.  Аааа-а!  Нужно сбросить с себя огонь, скорее… сбросить. Не получается… нет, никак…. Тяжесть… Жжёт… Нет сил. Нет…  Ма-ама… Пить… Огненный обручь… Вокруг огонь, оболочка.  Пересохло… Во рту пересохло. Язык распух… Песок, шершавый песок… Пить… Аааа-а-а!  Печёт…

– Где я? – спрашиваю, не слыша своего голоса.

– Ну-у, оклема-ался  мане-енько, а? Во-от и хорошо-о, сынок, вот и хорошо-о. – С трудом различаю склонённое надо мной чьё-то женское лицо. Не знакомое, но… Где-то я уже такое лицо вроде… видел… Мягкий грудной голос, добрый прищур внимательных  глаз, тёплая  улыбка, лицо в паутине  морщин, на голове белый платок. А, она – фея?!  Да, она фея. Точно, добрая фея из какой-то забытой сказки… Арина… Родионовна она! Да, это она. Я её знаю, знаю… Тревога мгновенно улетучивается, наступает отрешённое блаженное спокойствие. Большие её руки, с крупными узловатыми пальцами, аккуратно поправляют на мне тяжёлое одеяло. Пытаюсь освободиться из-под… – Нет-нет, – мягко, но твёрдо останавливает няня. – Лежи ещё пока, лежи-и.

– Где я? – еле ворочая  распухшим,  непослушным  почему-то языком, едва шепчу. – Где все… наши? – Грудь продолжает гореть нестерпимым огнём. Что это? Сил нет даже пошевелиться, чтобы сбросить одеяло…

– Ты-ы  здесь,  и  они-и   все  то-оже  здесь… Эвон, за сте-енкой, – распевно произносит Арина Родионовна. – Лежи-и  спокойно, не волнуйся. Лежи.

Голые белые стены, белая железная койка, тусклый свет дежурной лампочки под матовым колпаком. Есть и другие кровати, но в комнате только я и няня. Это больница, догадываюсь. Почему больница?.. Зачем?!

– Ещё чуток потерпи… потерпи-и  чуток. Поспи ещё маненько, и всё пройдёт… – Баюкает меня нянечка. – Ща-ас всё пройдё-от. Ско-оро пройдё-от…- Подсовывает под голову свою руку. – Нака-ась, вот это, выпей. Выпей-выпей. – Осторожно поднимает мне голову, придерживает её, другой рукой подаёт  к губам  стаканчик-мензурку.

Что это?  – мелькает вопрос и гаснет, как спичка на ветру. Ни думать, ни спрашивать сил нет – выпить. Пи-ить!.. Закрываю глаза и безропотно пью бабулино лекарство.  Во рту и горле мгновенно вспыхивает пожар. Дыхание перехватывает, я закашливаюсь, теряю дыхание. Ручьём текут слёзы. Душит сухой, надсадный кашель. Это же!.. Спи-ирт?!  Ф-фу!.. Это не вода. Спи-ирт это. Спирт!

– Ты это, дыши, сынок, дыши скорей… Щас уже всё будет хорошо. Спирта  што ли никогда не пивал, а? – сочувствует бабуля, с сомнением качай головой.

В дверях, совсем неожиданно и совсем беззвучно,  появились три тени, три фигуры. Они, не переступая порог, тревожно и внимательно, смотрят на меня, рассматривают. «Кто это? Ангелы?! Черти? Они ко мне, за мной?! Уже!!» Пытаюсь привстать, разглядеть их, кто это? Они молчат. Тоже смотрят. «Нет, – вглядываюсь… это не… Да это же… наши ребята, узнаю я – это Гизо, Олег и Колпачок!» На душе сразу становится спокойно, ребята здесь, значит, всё в порядке. Сил у меня ещё пока нет, но мне становится почти радостно и приятно. Веки, тяжелые-претяжелые, закрываются сами собой. Спать. Спааа…

– Всё, всё, идитя-идитя,  не мешайте тут. Оклема-ался  уже ваш друг. Почти оклема-ался, – машет руками Арина Родионовна. – Ходют и ходют… Который уже ра-аз… Ви-идишь,  заботются об тебе ваши артисты, пережива-ают, – одобрительно замечает няня. – Ну-кась, давай-ка, повернёмся. – Сняв с меня толстое одеяло, она освобождает мою грудь и от тех тяжёлых доспехов, и от той  неимоверной тяжести. О-о! Это!.. Это горчичники! Вот, что так сильно пекло! Аааа-х! – облегчённо вздыхаю, как стало легко дышать. Оооо!.. Няня, меж тем, так же ловко, как пушинку, а я и есть пушинка – переворачивает меня на живот, и щедро лепит на спину новые, холодные… С ужасом понимаю, что сейчас со мной будет, но противиться сил нет. Нет сил!!  Да и в сон, вдруг, потянуло. Глаза слипаются, и я вновь, теперь уже плавно, погружаюсь в долгий и мутный сон. И пока горчичники не начали действовать, я засыпаю.

 

4

Проснулся я сразу, причём, от жутко тревожного импульса – проспал  автобус?! Ух, ты!.. В бригаде я отвечаю за своевременную и полную погрузку-выгрузку  нашего концертного реквизита, инструментов, аппаратуры, всего личного состава – артистов то есть – в любой транспорт: автобус, поезд, пароход, самолёт… что ещё там?.. гужевой транспорт. От ужаса я замер, весь превратившись в слух… Ни звука. В комнате и вокруг вообще тихо и абсолютно спокойно, никакой суеты и никакого шума. Почему? Уехали!! Ааа-а! – вдруг вспоминаю, я же заболел вчера… едва концерт, кажется, довёл. Теперь понятно где я – я в больнице.  Второе состояние, которое я вдруг обнаружил в себе, и которое целиком владело мной – сильный  и  страшный  голод. Я сейчас, казалось, мог съесть целого быка  хоть в жареном, хоть в варёном виде. Но, то-ль-ко-це-ли-ко-ом!

В комнате солнечно и пусто  – я один. А где же бабулька, моя лечительница-мучительница, Арина Родионовна, которая? Нету её нигде. Ушла, покинула, меня моя старушка… бросила. А который сейчас час? На моих – двенадцать дня. О!  Да у меня же ничего не болит,  замечаю, даже голова не кружится. Только слабость и сильный  голод.  Значит, срочно  вставать… Сбрасываю одеяло. Я в какой-то чужой пижаме… Это когда ж я так стильно приоделся-то? Не помню.  Это, видать, бабуля меня и  переодела – молодец. И как это она смогла… большого и тяжёлого? Не успеваю встать, входит моя няня.

– А-а, просну-улся?  Ну, што-о, болезный,  вы-ыздоровел? – говорит так же распевно, радуясь, улыбается моя  спасительница-доктор. – Будешь вставать, али ещё полежишь, маненько, а, сынок? – беспокоится за меня бабуля.

– Нет-нет, уже здоров, спасибо. Нам же ехать нужно, – тороплюсь я,  перебирая свою одежду.

Устало присев на свободный табурет, няня спокойно наблюдает за моими суетливыми приготовлениями. Маленькая, седенькая, сгорбленная…

– А наши все где?

– Да тута они все-е, за сте-енкой. Испережива-алися  за  тебя тут. Всю-ю  ночь бегали, заглядывали, – осуждающе машет на них рукой няня.

Да, точно, я их видел – вспоминаю ночное видение, значит, не мираж это был. Быстро переодеваюсь, от смущения путаясь в штанинах брюк.

– Я, это… спасибо вам за  всё, – мямлю,  совершенно теряясь оттого, что не знаю, как в таких случаях нужно благодарить. По-моему, она всю ночь около меня сидела.

– Да ладно, ладно. Ерунда это… Штоб, здоровый вот был, и ладно, – чуть смущаясь, отмахивается няня.

– Спасибо вам! – на меня вдруг накатывает чувство любви, тепла, нежности к этой маленькой, сухонькой, сгорбленной незнакомой старушке. Которая смогла вот так вот, запросто, всю ночь, выхаживать меня, чужого, незнакомого, выгонять из меня мою больную хворь. Как её отблагодарить? Не знаю. Неожиданно для себя  неловко обнимаю её, и тычусь губами в её мягкую и тёплую  щёку. – Спасибо!

– Ну-ну, не болей боле, – пряча глаза, отмахивается няня и останавливает меня, – да иди уж, иди. Я сама тут приберу, – говорит она, видя, что я собираюсь, кажется, заправлять постель. – Та-ам ваши все уже, давно ждут.

 

5

Опять едем. Дремлем, раскачиваясь в такт движению машины. Автобус – всё тот же пазик-тазик  –  бодро и весело катит по ярко освещённой солнцем просёлочной дороге. Наши женщины сидят впереди, на капоте и на переднем боковом месте кондуктора, греются. Конечно, там мотор, там для них теплее. Затем, на первых рядах, разместились мы, мужчины,  и дальше, всё остальное пространство автобуса битком забито ящиками с аппаратурой, инструментами, колонками в футлярах и чехлах, кофрами, чемоданами и разноразмерными сумками. Всё строго на учёте, всё на своих привычных местах, всё в полном порядке. Мы немножко все отдохнули. Даже хорошо отдохнули, – особенно я. Расслабились. Один концерт для нас, это мелочь, это не работа. Сейчас сидим, дремлем. Женщины о чём-то шепчутся между собой. Водитель, совершенно трезвый, видимо хорошо выспался, поглядывая на нас, чему-то улыбается. Мы, артисты, не понятный ему народ, одиннадцать человек, закутанные в огромные шубы, толстые дублёнки, неимоверных размеров серые подшитые валенки – Алексеич, наш администратор, где-то расстарался – шапки ушанки, и просто шляпы,  мотаемся зачем-то по читинской области, в такую-то холодрыгу, веселим народ. Чудные какие-то… На концерте он, конечно,  был, всё видел и слышал. Хорошо поют, красивые все, конферансье весёлый, здорово пародирует… Нет, действительно, всё здорово, что там говорить… Пусть ещё приезжают, всё веселее с ними… Ещё бы танцы вот играли, совсем бы красота…

Я, оглядываясь назад, светло вздыхаю, где-то там, в том посёлке, а это, оказывается, был санаторий, осталась моя спасительница, няня – Арина Родионовна. Моя волшебница – доктор. Старенькая и добрая няня – Арина Родионовна. Здоровья тебе и счастья.

– Славик, а как зовут-то ту бабушку, твою спасительницу?

Все смотрят на меня с любопытством.

Как, как… а я и не знаю, я и не спросил её в спешке… не узнал. Вот балда!.. Действительно, балда! Уши, чувствую, заалели, как на том воре шапка… сейчас запахнет дымом.

– Арина Родионовна, её зовут, –  выкручиваюсь, пряча глаза.

– Серьёзно, Арина Родионовна? – недоверчиво переспрашивает Ляля.

– Это как у Пушкина, что ли? – вспоминает Тамара.

– Угу. – Продолжаю нагло врать.

– Ты смотри, какое совпадение, – качает головой Гизо.

– Бывает, – солидно поддакивает Колпачок.

– А что, мало ли хороших людей у нас на Руси, а? – выпятив грудь, как Илья-Муромец, риторически спрашивает Ара, глядя на Томочку. – Чай, не перевелись ещё!..

– Ладно тебе, хвастать!.. – Томочка счастливо улыбается, вспоминая прошедшую сладостную ночь, и опускает головку ему на грудь. – Никита Селянинович, ты мой.

Всем сейчас весело, все улыбаются.

А мне грустно: я к ним, к хорошим людям, точно не отношусь. Это факт. Мне стыдно. Мне действительно стыдно. Я ведь даже имя её не спросил, доктора моего. Ох, как не хорошо получилось, не по-людски как-то. Стыдно мне. Как же быть, как же всё исправить? Ну не назад же возвращаться… Может, записку отправить?.. письмо?.. Может, телеграмму?.. Вот, точно, телеграмму, телеграмму. Надо послать ей срочную телеграмму! Пожелать здоровья, счастья, поблагодарить её, и всё такое прочее.

– А давайте мы ей, – внимательно глядя на меня, предлагает, вдруг, Олег Поляков, Олежек, наш конферансье, – Арине Родионовне этой, отправим приветственную телеграмму от всего нашего коллектива, а? Поблагодарим за помощь в выздоровлении нашего Славика, пожелаем ей всего самого наилучшего… а? Если б не она… – Олег разводит руками, – увы, кто знает! Ей, наверняка понравится! Хор-рошая мысль, а, Славик, как думаешь, правильная, нет?

Вот Олег, вот молодец, вот умница! Выручил. Прямо в точку попал. Или угадал, или догадался. Наверное, всё же догадался… А, неважно: угадал-догадался… Главное, быстрее извиниться перед старенькой нянечкой-доктором. И как можно быстрее… быстрее.

Я благодарно киваю головой, да, обязательно, конечно.

– Эх, ты, Александр Сергеевич… – Олег, укоризненно надвигает мне шапку на глаза.

Едем…

Яркий клубок нашего гастрольного маршрута продолжает сам собой неспешно раскручиваться. Исколесили уже весь, кажется, Дальний Восток. Причём, не только центральные города, их, там, раз-два и обчёлся, а главным образом всякие разные городки и городочки; рабочие посёлки и посёлочки; войсковые подразделения – большие и малые; просто маленькие поселения, малюсенькие: три деревни – шесть дворов,  где и сцены-то нет, смех сказать, красные уголки только. Это наш администратор так старается, Мишаня. Мишель Гудков. Администратор. Молодец, мужик. Хотя, утомил уже.

Ох, скорее бы конец гастролям. Как они надоели, кто б знал!.. Укатались мы уже, ох, укатались… Устали. Сил уже, кажется, нет. Но «палок» набралось  – что радует! – уже прилично… если б не расходы – что огорчает!

Ладно, о грустном.

Сегодня суббота. Да, кажется…

Воспаленье лёгких.

Очень плохо, когда человек болеет. Особенно если болезнь серьёзная. Двухстороннее воспаленье лёгких – это очень серьёзная болезнь. Юрка сам слышал как медсестра, которая приходила два раза в день делать ему уколы, говорила об этом его маме: « Тридцать восемь и восемь, плохи дела, Лариса Ивановна. Держится температура и никак не спадёт. Будем ждать кризиса». Когда же он наступит этот кризис? И вообще что такое этот кризис? Вот уже две недели Юрка не встаёт с постели. Вчера попробовал подняться и не смог. Ноги стали как ватные, а в голове загудело. Голова болела так, как будто его ударили по ней сковородой или ещё каким-то тяжёлым предметом.

– Мам, а может мне не засыпать вовсе? – Юрка повернулся к матери.

– Почему, сынок? – мать встревожено глядела на Юрку.

– А то просплю кризис.

– Не проспишь, Юрасик, ты спи покрепче. Во сне твой организм борется с болезнью. Спи.

Эх, вот в прошлом году он болел свинкой. Очень даже ничего себе болезнь. Только желёзки слегка припухли. А в остальном – в самом деле, ничего. Мама каждый день читала ему книжки: про Гагарина и про полёты в космос, про подвиги Геракла и маленького принца. Его и Юрием-то назвали в честь первого космонавта. А когда у мамы случались дела или она уходила на кухню – варить обед, она ставила на старом проигрывателе какую-нибудь пластинку для Юрки. Он смеялся вместе с Незнайкой, убегал от волка с тремя поросятами, пел песни с бременскими музыкантами и искал Кая вместе с Гердой. Правда, иногда пластинка заедала и начинала прыгать на одном месте, тогда мама аккуратно переставляла иглу на другую дорожку.

Но это было в прошлом году – тогда Юрка был совсем ещё маленьким, ему и было-то тогда всего пять лет. А в этом году осенью он пойдёт в школу на подготовку. Но это осенью, а сейчас зима и за окнами идёт снег. Юрка сел в постели, голова ещё предательски кружилась. Снежинки за окном играли друг-с-другом в чехарду. В доме через дорогу находился магазин «Скороход». Юрке нравилась эта надпись над входом. Она была какой-то озорной, а по вечерам горела неоновым светом. Когда на город спускались сумерки, голубые буквы, особенно первая большая буква С напоминали собачью упряжку. Как будто весёлый каюр погоняет лаек длинной палкой, только палка получалась почему-то снизу. Юрка видел такого каюра по телевизору, он тоже погонял упряжку, правда там были олени, и пел: « увезу тебя я в тундру, увезу к седым снегам».

Вообще Юрка знал много песен. Но последнее время он часто просил мать поставить вот эту пластинку. И хотя пели там, на английском языке, Юрке очень нравилось. В этих песнях иногда слышны были грустные нотки, и хотелось плакать, а иногда весёлые бесшабашные мелодии заставляли его пританцовывать и подпевать. Юрка взял с подоконника диск: на нём были фотографии четырёх молодых ребят, расположенные в шахматном порядке. Вот этот в круглых очках, как у кота Базилио – Джон Леннон, а этот с усиками – Ринго Стар. Двоих других Юрка не помнил, знал наверняка, что один из них Пол Маккартни, вот только какой из двух не знал. Пластинка называлась « Лет ит би – Пусть будет так» – это сказала Юрке мама. Этот диск Юркиному папе прислал друг из Алжира, друга звали Жозе. С ним папа вместе учился, в институте стали и сплавов.

Хорошо бы дождаться вечера, может быть, покажут какие-нибудь мультики. А то с утра до вечера на обеих программах крутили игры зимней Олимпиады. Включишь телевизор – лыжники бегут, час-другой, а они всё бегут и бегут. Из всех Юрка знал только нашу прославленную чемпионку-лыжницу Раису Сметанину, и когда её лицо крупным планом появлялось на экране – улыбался ей как старой знакомой. Вообще лыжный спорт скучный и неинтересный. То ли дело хоккей или на худой конец фигурное катание.

Мама на кухне варит обед. До Юрки донёсся запах жареных котлет. Но есть, совсем не хотелось. Интересно, а суп мама уже сварила? Иногда она не успевала приготовить суп, поэтому давала Юрке железный бидон с деревянной ручкой, давала рубль и отправляла в кафе «Молодёжное». Там его уже знали. Здесь работали добрые тётечки – Вера и Марина.

– Здоров, боец! – приветствовали они Юрку, – как всегда три порции первого?

– Ага, – кивал Юрка и улыбался. Ему нравились эти весёлые и красивые женщины.

Один раз только он опростоволосился.

– Сегодня окрошка, боец. Брать будешь? – спросила его тётя Марина.

– Ага, – просиял Юрка.

– А мама не заругает?

– Не-е, – и он опять улыбнулся.

Но мама заругала. « Как же так, сынок, – спросила она, – мне же вас горячим кормить положено»

– Не кричи, мать, – вступился за Юрку отец, – окрошка так окрошка. Мы люди не привередливые, – и он подмигнул Юрке.

Эх, угораздило же его заболеть в самый неподходящий момент. Неподходящий момент – так сказал папа.

– Пап, а какой момент подходящий? – спросил его Юрка.

– Ну, это я, брат, не знаю, – засмеялся отец.

Можно было в это время не валяться в постели, а кататься с ребятами с горки на санках, или играть в снежки, даже лепить с девчонками снежную бабу и на это бы Юрка сейчас с радостью согласился. Да что там! Он с удовольствием построил бы крепость из разноцветных кубиков, которые хранились под столом в коробке из-под телевизора, здесь – на полу комнаты. Да, момент, действительно, самый неподходящий. Не подходит, значит.

А всё Олег Лагутенко. Олег был Юркиным закадычным другом и жил в соседнем подъезде. Это он в тот день весело крикнул.

– Айда на льдинах кататься!

На льдинах? Такое Юрка слышал в первый раз. Можно кататься на машине или мопеде, на лыжах или коньках, в конце концов. А на льдинах…

– Да вы не дрейфьте, – шептал им на ухо Валерка-калмык. Он был старше ребят на два года, – это не страшно, а очень даже здорово.

Река Воронеж протекала недалеко от их дома и ещё не успела замёрзнуть, только у берега в заводях образовалась ледяная корка. Валерка оторвал доску от штакетника и взгромоздился на лёд. Потом отбил палкой небольшой кусок льдины и приказал: « А ну, подтолкните». Олег с Юркой, разбежавшись от берега, толкнули льдину к полынье. Валерка, отталкиваясь палкой от дна как шестом, заскользил по водной глади. Действительно здорово. Два часа они толкали Валеркину льдину, пока не стало темнеть. Нет, покататься им в тот день не удалось, но ледяной воды они набрали полные боты. И вот результат, – как сказала мама.

Лежи теперь в этой противной постели.

– Мам, – позвал Юрка.

– Чего тебе, Юрасик, – мама выглянула с кухни и поправляла непослушную прядку волос.

– Принеси мне ту коробочку.

– Какую, сынок?

– Ну, ту, что стоит в зале на полке, из-под конфет.

– Эту? – и мама положила на постель коробку.

– Угу!

Коробка была большой и круглой. На ней нарисованы сцены из жизни военных. Гусары в красных киверах вели под ручку девушек в соломенных шляпках и с зонтиками от солнца. Гусары козыряли, девушки жеманничали. Юрка открыл коробку и вытряхнул на постель содержимое. Здесь хранились все Юркины ценности. Пушки из катушек из-под ниток, двух оловянных солдатиков, мотки разноцветной проволоки, из которой можно делать смешных человечков и пластмассовый танк без башни он отложил в сторону.

Вот она – фиолетовая блёстка, её Юрке подарила девочка из циркового кружка. Девочку звали Таней, и как-то летом она выступала с труппой на агитплощадке в его дворе. Таня здорово крутила колесо и делала сальто. Всё её трико было обшито такими вот разноцветными блёстками. В этом костюме она напоминала Юрке девушку-змею, которую он видел по телевизору в одном иностранном фильме. Таня сама оторвала блёстку со своего костюма и подарила ему. Потом целое лето Юрка ждал встречи с Таней, но циркачи больше так и не приехали.

А вот кокарда с милицейской фуражки. Старая и поцарапанная. Как-то летом Юрка и Олег Лагутенко набрели на мусорную кучу. В ней валялся разный ненужный хлам, который приготовили, чтобы сжечь. Среди прочего барахла валялся старый милицейский китель без погон и фуражка с кокардой.

– Юрка, гляди. Здесь милиционера убили, – сообщил Олег Юрке.

– Почему убили? – шёпотом спросил Юрка.

– Да ты что не видишь, что ли? – Олег крутил на руке фуражку, – китель, кепка, ага, а вот смотри чемоданчик, – и Олег вытащил из кучи мусора и вправду огромный чемодан.

Эта деталь окончательно убедила Юрку в том, что здесь совершено дерзкое и страшное убийство милиционера. Кокарду ребята взяли с собой как доказательство. Почему? Ребята потом и сами не смогли найти ответ на этот вопрос. Причём где находится сам убитый или, как потом говорили, тело? Об этом ребята как-то не подумали. Упустили.

Через пять минут они стучались в дверь опорного пункта. Ребятам открыла дверь старушка-сторожиха. В руках она держала клубок шерстяных ниток и спицы.

– Ну, чего молотите, сорванцы? Папка, что ли, буянит?

– Вы вот тут вяжете и ничего не знаете, а там вашего убили, – выпалил ей в лицо Олег.

Бабушка чуть не упала в обморок, клубок с нитками выпал из её рук и покатился по полу.

Оперативная группа прибыла ровно через десять минут.

– А ну, рассказывайте, ребята. Где чего видели, – на них строго смотрел седой милиционер с одной большой звёздочкой на погонах.

– Пойдём, дядя, покажем, – севшим голосом сказал Юрка и первым отправился к мусорной куче.

Рваный китель и худой чемодан не произвели на опергруппу зловещего впечатления. Они вообще не произвели никакого впечатления на людей в погонах, а водитель милицейской машины дал каждому из ребят хорошего пинка.

– А ну, марш домой, чумазые, – крикнул он, – и чтоб духу вашего…

– Дядя, а что с кокардой делать? – крикнул Юрка седому майору.

– Возьми себе на память, – махнул рукой тот.

Юрка открыл глаза. Как же так? Это получается, что он неожиданно для себя уснул.

– А-а, проснулся, Юрасик? – мама улыбалась ему, – а ну-ка, давай температуру измерим, и она ловко сунула ему под мышку градусник.

Наверное, проспал этот самый кризис. Точно проспал.

Мама достала градусник.

– Тридцать шесть и девять! Умница, сынок! Теперь ты у меня на поправку пойдёшь, – и мама звонко поцеловала его в лоб.

Почему мама назвала его умницей? Ведь он ничего такого не сделал.

Юрка выглянул в окно. На улице снова, кружась воронками, шёл пушистый снег, а на доме напротив весёлый каюр погонял шестом собачью упряжку.

Звон

Странное дело –
Мне надоело
Видеть все это в одних тонах.

Может быть, где-то
Дождемся мы света.
Он рассеет и этот страх.

Образы ни о чем были показаны.
Громко в тишине петли несмазанные
Скрипнут. Резкая темнота.
Пропадет сон.
Падет чувствительность.
В ушах звон.